11 октября 1702 г. русскими войсками была взята крепость Нотебург. В Северной войне эта победа стала для России первой на территории Ингерманландии и итоговой в военной кампании 1702 г. Островная крепость Нотебург, известная по русским летописям как Орешек, имела большое стратегическое значение: она находилась в самом истоке Невы из Ладожского озера. В период Смутного времени крепость отошла к Швеции.

Петр I, принимавший личное участие в осаде и 12-часовом штурме, так сообщал о взятии Нотебурга своим корреспондентам:

помощию победодавца Бога, крепость сия, по жестоком и чрезвычайно трудном и кровавом приступе <…> здалась на окорт. <…> Хотя и бывали у дела аднако сие кроме всякаго мнения человеческаго учинено, но токмо единому Богу в славу сие чудо причесть [ПБПВ: II, 91, 93].

Через три дня по взятии Петр переименовал крепость в Шлиссельбург, из «Ореха-города» в «Ключ-город». Новое название прямо указывало на стратегическое значение крепости, открывавшей для России течение Невы и дорогу к Балтике. Теперь интерес Петра и основные силы русской армии были сосредоточены именно на этом направлении.

Взятие Нотебурга, как и надежды на дальнейшие завоевания в Ингерманландии, стали центральными темами в торжествах, прошедших по традиции в Москве: триумфальном «вшествии» победителей в Москву 4 декабря 1702 г. и новогоднем фейерверке 1 января 1703 г^[1]1. Так, на одном из транспарантов фейерверка был представлен двуликий Янус с ключом в одной руке и замком в другой. Надпись «Богу за сие благодарение, о сем прошение» поясняла, что благодарить следует за взятие Нотебурга, который является «ключом-городом», а просить следует о замке — т.е. Ниеншанце, запиравшем течение Невы, и тех крепостях, дорога к которым уже открыта [Погосян: 53; Зелов: 103]..

В день Нового года в главном кафедральном храме Москвы — Успенском соборе состоялось праздничное богослужение, во время которого местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский обратился к победителям с торжественной речью. Свое слово митрополит Стефан назвал «Колесница торжественная» и, как следовало из вступления к слову, посвящал его сразу нескольким значимым событиям. Во-первых, Яворский говорит слово на «преславный и всерадостный вход в царствующий град Москву» царя Петра; Петр возвращается «по многих преславных победах и по пленении удивительной крепости Слюшенбурга». Во-вторых, слово посвящено Новому году «от Рождества Христова 1703». В-третьих (эта тема не обозначена во вступлении, но она появляется уже в самом начале), в слове говорится об Обрезании Господнем, отмечаемом церковью также 1 января [Яворский: 140–141].

Перед слушателями (среди которых был и «непреодоленный врагов поборник» царь Петр [Там же: 140]) возникал целый ряд разных сюжетов и событийных пластов: триумфальный (торжественное «вшествие» в Москву); светско-календарный (праздник Нового года) и сакрально-календарный (Обрезание Господне). В слове Яворского все эти сюжеты были объединены и представлены слушателям в совершенно особом пространственном ракурсе.

Слово начинается с цитаты из пророчества Иезекииля, где описана мистическая колесница:

<…> и бысть рука Господня на мне, и видех, и се ветр воздвижеся, и грядяше от севера, и облак велик в нем, и свет окрест его и огнь блистася, и посреде его яко подобие четырех животных, и подобие лица их: лице человеческо, лице львово, лице тельчее, лице орлее. И видех, и се видение колес четырех, на четыре страны, и колеса те бяху полна очес: и внегда шествоваху животная, шествоваху и колеса: егда стояху сии, стояху и колеса: егда воздвизахуся от земли животная, воздвизахуся и колеса: яко дух жизни бяше в них и проч. [Яворский: 141].

По нашему предположению, первые строки пророчества могли напомнить стоящим в храме недавние боевые действия в Ингерманландии и взятие Нотебурга так, как оно было представлено на только что появившейся гравюре А. Шхонебека.

Эта гравюра была создана по распоряжению Петра (и согласно его плану) и напечатана в официальных реляциях. Увеличенный рисунок с гравюры был также помещен на один из центральных щитов фейерверка, состоявшегося в день произнесения Яворским проповеди^[2]2. Картины, изображающие штурм крепостей, традиционно украшали триумфальные врата. И хотя у нас нет точных сведений о том, было ли помещено изображение штурма Нотебурга на триумфальных воротах в декабре 1702 г., можно предположить, что к торжественному входу русских войск в Москву эта картина была уже закончена и являлась частью композиции триумфальных ворот. Известно, что работа над картиной продолжалась с конца октября по декабрь.. На этом изображении осаждаемая русскими войсками новая северная крепость буквально утопала в облаках дыма и «всполохах» огня. Слова Иезекииля «се ветр воздвижеся, и грядяше от севера, и облак велик в нем, и свет окрест его и огнь блистася» довольно точно описывали картину штурма.

За цитатой из Иезекииля следует цитата из Евангелия от Луки: «Обрезаху его и нарекоша имя ему Иисус» [Яворский: 141]. Так в слове появляется сюжет обрезания Господня и наречения имени^[3]3. Согласно иудейской традиции, обрезание младенца совершалось в храме на восьмой день после рождения. Тогда же, после обряда, нарекалось имя. . И хотя эта Евангельская история напрямую никак не связана с обретением новых земель и победами Петра, именно сюжет Обрезания Яворский берет в основу своей концепции географического расширения России в Северной войне.

Яворский начинает с простого вопроса: почему Христу нарекают имя во время обрезания, а не тогда, когда «Аггели Слава в вышних ему поют, и пастырие кланяются, егда звезда над вертепом сияет, егда трие цари от Персиды приходят», т.е. почему имя дается не при рождении и «таких светлостях», не при величии и славе, но при истечении «дражайшей крови» [Там же: 142]? История с Обрезанием Христа, — поясняет далее митрополит Стефан, — «нам <…> наука, да уведаем, яко высокое имя, высокое титло не без страдания, не без терпения, не без крове: кровию и страданием преданные суть великие имена, титлы и славы <…>, не <...> иною купятся ценою» [Там же]. Эти слова проповедник подтверждает многочисленными примерами из Священного писания, начиная с истории Авраама (Господь дает Аврааму новое имя и с «ним великую честь», но и велит обрезать плоть^[4]4. Здесь же Яворский упоминает, что Аврааму Бог повелел возложить и сына Исаака на жертвенный алтарь: т.е. Авраам должен был быть готов дважды пролить кровь своей плоти в жертву Богу — через обрезание себя и затем через заклание своего сына. [Там же: 142–143]) и заканчивая примером Ветхозаветной скинии, той ее части, которая называлась «Святая святых». Вхождение первосвященника в Святая святых (оно происходило только раз в год) уподоблено в проповеди обретению имени и связано, как поясняет Яворский, с «великим титлом, великой почестью» [Яворский: 143]. Ссылаясь на апостола Павла^[5]5. Яворский ссылается на 9 главу послания к Евреям [Яворский: 143]., проповедник напоминает слушателям, что архиерей входил в эту скинию «не без крове», — приносил на алтарь жертву [Там же].

Но, как и в послании Павла, в проповеди ветхозаветная скиния (скиния земная) — это прообраз Скинии небесной, куда «входит Архиерей небесный, Единородный сын Божий» [Там же: 144]. Здесь же Яворский дает подробное описание небесной скинии, и слушатель узнает, что в ней, как и в земной скинии, есть своя «Святая святых». Это — «безсмертная слава», войти в которую может не каждый (т.е. слава имеет все признаки пространства).

Образ «безсмертной славы» Яворский дополняет описанием вполне предметной преграды, — ворот, которые охраняются небесными вратарями (и это еще одна пространственная характеристика славы). Вратари открывают ворота Христу лишь тогда, когда на свой вопрос «кто есть сей Царь славы», получают ответ: «Господь крепок и силен, Господь силен в брани» [Там же]. «Аки бы рекше, — продолжает Яворский, — сей то преславный Победитель входит в славу, который толь многая претерпел страдания, который преславною над миром, над смертию, над диаволом восприят победу, который кровию своею купил себе великое имяни титло» [Там же]. Далее слушатель узнает, что «бессмертная слава», «святая святых» уготована не только Христу: Яворский приводит строки Апокалипсиса, где рассказывается о многих людях, одетых в белые одежды и стоящих перед престолом Божием. «Сии суть иже приидоша от скорби великия, и испраша ризы своя в крови Агнчей», — цитирует он Иоанна Богослова [Там же: 145]. Причем скорбь здесь — тоже место, из которого можно выйти (на это указывает и вопрос Иоанна: «кто сии суть, и откуду приидоша?»).

Люди, пришедшие «от скорби», попадают прямо к престолу Бога, в «Святая святых». Одежды, убеленные кровью Агнца, — прямое указание на Причастие, на то, что, причастившись крови Христа, человек очищается и избавляется от страданий. Темы бессмертной славы, Причастия и Престола Господня появляются в проповеди Яворского неоднократно. Так, когда Яворский приступает к основной части слова — «Колеснице торжественной», он обращается к победителям-воинам: «Мы же, чем прислужимся вам на сей новый год при сем вашем торжественном и всерадостном в царствующий град Москву вшествии: поставихом вам врата торжественная, в храм бессмертной славы вводящая» [Яворский: 149].

«Врата торжественные» — это, конечно, те самые триумфальные врата, через которые совершали свое недавнее «вшествие» в Москву слушатели Яворского. Однако в ряду уже прозвучавших примеров врата, «в храм бессмертной славы вводящая», прямо соотносились с вратами небесной скинии, вводящими «в славу». Эти же врата имели и прямую аналогию в месте произнесения проповеди — в соборе. Аналогией врат небесных были здесь Царские врата. Через эти врата в праздник Обрезания Господня (очевидно, сразу до или после проповеди Яворского) для Причащения входил в алтарь, к престолу Господню, главный «земной» победитель — царь Петр. Наконец, сама православная Москва становилась в этом ряду аналогом небесного престола и местом славы. Вскоре слушатель узнает, что и вся Россия, встречающая победителей, есть место славы. Россию Яворский называет «царством трехвенечным, три венцы в славу Триипостаснаго единаго Божества в себе содержащим». Здесь, с одной стороны, обыгрывается геральдика (три венца двуглавого российского орла), но, с другой стороны, здесь отчетливо звучит и тема Российского царства как земного аналога царства Небесного, где живет Бог — Триипостасный и Трехвенечный (как далее называет его Яворский).

Оказывается, что Петр и в реальном, и в мистическом пространстве Москвы, России и Храма входит во «славу». Как и причастники из Откровения, Петр приходит сюда «от скорби великой», т.е. от тягот войны и последнего тяжелого штурма. Весь этот эпизод строится таким образом, что у слушателей не остается сомнений: российские воины, «кавалеры Российские», обретают для себя и России великое имя, поскольку изливают, как и «Кавалер небесный», кровь:

торжествуйте <…> преславныя кавалерия Российская, сердечнии и неустрашенные воины: ваше то ныне празднество, ваша то при нынешнем Спасителевом обрезании изобразуется слава. Изливает кровь свою Кавалер небесный <…> вы такожде защитница наша, слава наша <…> проливаете кровь свою и неприятельскую, но при всем, о коль великое стяжаете титло [Яворский: 148].

Примечательно, что в этом символическом Обрезании Яворский приравнивает излитие «своей» и «неприятельской» крови; т.е. воинам подобает именно такое обрезание. И, конечно, говоря о Кавалере Небесном и кавалерах российских, Яворский также имеет в виду недавно учрежденный орден Андрея Первозванного^[6]6. Орден Андрея Первозванного был учрежден 30 ноября 1699 г. Первым кавалером ордена стал дипломат Федор Головин в 1699 г., а кавалерским днем стал день памяти св. ап. Андрея 30 ноября. Св. Андрею Первозванному были посвящены две отдельных проповеди Яворского..

Говоря об Обрезании, Яворский не ограничивается только примерами и аналогиями из Священной истории, но приводит примеры и из других «мирских историй». Так, он перечисляет «первоначальных четырех монархов»: Навуходоносора, Дария, Александра Великого и «Римского Юлия» и признает, что «всех тех высокие титлы бяху не без крове: о всяком можно рещи: и обрезаша его и нарекоша именем» [Там же: 145]. Выбор этих «мирских историй» не случаен: в каждой из них символическое «обрезание» сопровождается и обретением новых земель, т.е. по сути — становлением Империи. На этом прямые намеки на расширение земель прерываются, и Яворский переходит к как будто бы отвлеченным примерам Обрезания «бессловесного естества»:

…древо изрядные плоды приносит, но вопервых обрезаша его. Виноградная лоза прекрасные грозды проращает, но прежде о коликое терпит обрезание <…> Камень не прежде огнь из себе испущает донележе от твердаго железа претерпит ударение. Тако всяко красота, всяка слава, всякое великое имя <…> аки крин с тернием... [Яворский: 146].

Так и драгоценности, украшающие царскую корону, — алмазы, яхонты, бисер, — они тоже стоят в ряду «обрезываемых» «бессловесных естеств», т.к. претерпевают свое обрезание — огранку. Красная царская порфира, тоже обрезанная, обагрена «кровью излиянной» [Там же].

«Кратко рекше, — подводит Яворский итог, — что только есть на всем свете преславно, что есть великое имя <…> все то снискано бывает с великим трудом, с великим терпением и страданием, с кровию и обрезанием» [Там же]. И здесь, словно желая свидетельств от непосредственного объекта обрезания, митрополит Стефан обращается прямо к Российскому царству: «Великоименитое государство Российское, рцы нам откуду имаши толь великое титло». И хотя ответ от лица Великоименитого государства тут же оглашался, он и так был уже очевиден, ведь «бессловесные естества» очень многое рассказали слушателям на языке хорошо им знакомой символической образности.

Так, камень, испускающий огонь, был камень-Петр I; испускание огня — «огненное» взятие Нотебурга (осада крепости сопровождалась сильным пожаром в гарнизоне). Обрезание камня, т.е. удар по камню железом, вполне документально напоминало о неприятельской артиллерии, разгромившей Петра под Нарвой в 1700 г.

Но этот удар по камню-Петру был необходим для «испускания» огня под Нотебургом. Так и камни из царской короны: их блеск достигается военными испытаниями царя — «огранкой»; так же порфира царя обагряется кровью походов. «Крин» и «терние», упоминаемые вместе, еще раз «говорили» о скинии небесной, поскольку «крин» — райский цветок, а «терние» — страдание.

Обрезанное же древо, приносящее плоды, и виноградная лоза, «о коликое» претерпевшая обрезание, вместе составляли узнаваемый иконографический сюжет. Есть несколько его изводов, но мы приведем здесь наиболее известный: «Богоматерь Владимирская, или Насаждение древа Российского государства». Эта икона не являлась царским заказом, и мы даже не знаем точно, была ли она известна Петру (икона была написана Симоном Ушаковым для алтаря московской церкви Троицы в Никитниках), но она отражает сложную историческую концепцию династии, царского рода, которая становится очень важной в эпоху Петра.

На иконе изображено Российское государство в виде древа и — одновременно — виноградной лозы, «произрастающей» из Успенского собора Кремля. Рядом с «насаждающими» древо Иваном Калитой и митрополитом Петром — царь Алексей Михайлович, царица Мария Ильинична и их сыновья Алексей и Федор. В центре Древа — икона Владимирской Богоматери. Ветви древа Московского царства украшают плоды — князья, цари и святые земли русской (т.е. княжение, царство и святость). Все это составляет «великое титло государства Российского» так, как описано это «титло» Яворским: «откуду имаши великое имя <…> яко прежде княжением, нынеж преславным еси Государством и <…> царством трехвенечным <…> в славу Триипостаснаго единаго Божества в себе содержащим» [Яворский: 147].

Древо Московского царства Ушакова отражает развитие еще одного сюжета, важного для Петра и представленного в проповеди Яворского, — пролитие драгоценной крови. На вопрос Яворского к России, как же она обрела великое имя, следовал ожидаемый ответ: «кровию сие имя стажася, кровию купися, от крове родися, кровию воспитася и возрасте кровию» [Там же]. На иконе эта концепция представлена буквально: именно «кровию», а не водой митрополит Петр поливает из кувшина древо Московского царства.

Далее в проповеди появляется еще множество деревьев, символически представляющих Россию. Различные риторические приемы вносят в этот образ динамику: царство-древо словно вырастает и расширяется на глазах у слушателя. Так, Яворский напоминает хорошо известную евангельскую метафору: «зерно горчичное», которое «есть меньше всех семян». В евангельской притче речь идет о царстве небесном, которое, как и зерно горчичное, вырастает в «великое древо». То же самое уподобление, — поясняет Яворский, — можно применить и к царству Российскому, если вспомнить его историю:

Воспомяните себе сего царствия начатки, колика бяше его малость <…> Что же потом: досталось сие зерно в руки добрых земледельцев, Монархов Российских, начнут добре орати <пахать> железом Марсовым, начнут нивы Казанския, Астраханския, Сибирския мечем управляти <т.е. на языке проповеди — снова обрезать. — М. С.>, многотрудным потом и кровоточащими дождями орошати <…> Се зрите мое зерно горчичное <…> како великим сталося древом [Яворский: 157–158].

Образ древа, насажденного, взращенного и политого кровью, трансформируется затем в ниву, которая тоже растет: сначала перечисляются уже названные «нивы Казанския, Астраханския, Сибирския, Кашмовския», затем проповедник призывает взглянуть на нивы новые, которые «возрасли» уже в царствование Петра: «зрите нивы Казикирменския, Таманския, Азовския, Шведския и прочая» [Там же: 158].

Символический ряд деревьев в проповеди завершается древом-человеком, это — Петр: «вижду человека, аки древо насажденное при исходящих вод». Полную цитату из псалма («И будет яко древо, насажденное при исходящих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет») Яворский заканчивает на «исходящих водах» и добавляет: «Марсом Российским даже до моря отверстых и очищенных» [Там же: 176]. Т.е. в слова псалма Яворский вносит тематику Обрезания: воды, как плоть, отверзаются и очищаются.

Древо-Петр на данном этапе идеологического строительства связан лишь с Москвой: древо насаждено было в Москве, и путь к морю открыт из Москвы (хотя параллель Шлиссельбурга, в буквальном смысле стоящего «при исходящих вод», напрашивается сама собой). В январе 1703 г. Яворский еще не знает, что очень скоро псаломская тематика «речных устремлений, веселящих град Божий», переместится в новые северные пределы и что воплощенная в городе Новозаветная Скиния (так, как представлена у Яворского Москва) географически будет перенесена в Петербург — воплощенный парадиз Петра.

Именно по Москве проезжает и «колесница торжественная», о которой Яворский рассказывает слушателям во второй части слова. Колесница здесь — собирательный образ. Вопервых, колесница торжественная — сама проповедь: «хощу Божиею помощию триумфальную вам на въезд составить колесницу» [Яворский: 149]. Как в «ветхом» и новом Риме, — поясняет проповедник, — кесарям, возвращавшимся с победой, «составляли» колесницы, так и он составляет свое торжественное слово победителю-Петру. Во-вторых, четырехколесной колесницей в Древней Греции было принято изображать четыре времени года. Времена года — это колеса, «о коль скоро движимая» [Там же]. Яворский говорит слово в Новый год, и грядущий год он «по примеру ветхих мудрых еллинов» тоже хочет представить «во образе триумфальной колесницы» [Там же] (т.е. год еще только наступает, но у слушателей не остается сомнений: он будет триумфальным). И, наконец, самая главная колесница, представленная в слове — это колесница из пророчества: «только я начинаю помышляти о колеснице триумфальной, и се, мне предстоит пред очами чудная оная колесница, Иезекилем виденная» [Там же: 150].

Яворский возвращается к отрывку из пророчества Иезекииля, но приводит его уже в более развернутом варианте, дополняя строками: «о колеснице что глаголет Иезекиль пророк: и видех на ней яко подобие престола, и яко видение сапфира, и образ Сына Человеческого на нем».

«Что ся вам мнит, слышателие, сия колесница», — спрашивает Яворский и отвечает словами толкователей — отцов церкви, — «чрез сию колесницу разумеют быти царство, государство, а наипаче благочестивое, православное, идеже <…> Христос Спаситель наш, и хвала его святая, благочестие святое проезжается и торжествует и триумфы строит» [Там же: 151]. Это толкование необходимо, чтобы показать: только что состоявшееся вшествие российских воинов в Москву «строится» и, в буквальном смысле слова, «проезжается» по примеру небесного триумфа. Более того, Яворский достраивает толкование, — он нарекает Иезекилевой колесницей Россию: «триумфальною Иезекилевою колесницею нареку тебе, преславная наша Монархия, тривенечное царство Московское» [Яворский: 151]. Это «наречение» возвращает слушателей к сюжету Обрезания, а вместе с ним и обретения новых земель. Здесь же, вслед за Яворским, слушатель созерцает Россию, к которой присоединены целые части света: «зрю широту Монаршества Российскаго полунощными и восточными странами мало не четвертою частию света владеющаго» [Там же].

И вот теперь Яворский приступает к детальному описанию самой колесницы. Сначала он напоминает слушателям, что на колеснице восседает Спаситель, а затем рассказывает о самых загадочных частях колесницы — колесах, которые, согласно Иезекиилю, были животными, «суть колеса многоочитыя, на все страны смотрящая и будущая <…> издалече мудрым оком зряща» [Там же: 152]. Вся последующая часть проповеди — это детальный рассказ о том, как образ четырех животных, виденных Иезекиилем, воплощается и в российском воинстве, и в царе Петре. «Божество Христа, — говорит Яворский, — изобразуется орлом, и сам Спаситель в Писании назван орлом: “яко орел покри гнездо свое и на птенцы своя вожделе”» [Там же: 153]. Но «сие знамение орлее» принадлежит и «высокой царской Монархов <…> российских породе». Даже и дом российских монархов «орлом украшается», а царь российский, как и царь Небесный, оберегает своих птенцов. Благодаря этому орлу высоко возносится вся российская колесница: «от славы в славу, от силы в силу, от победы в победу» [Там же] (примечательно, что все «ипостаси» триумфа, перечисляемые здесь, называются дважды: «от славы в славу» и т.д., так что триумф снова существует в двух пространствах: реальном и мистическом).

Лицо львово — это горячность, без которой не может быть «марсовой победительной жатвы» [Яворский: 156]; это мужество, и это — «неустрашенное сердце» [Там же: 166].

Лицо тельчее — готовность в бою идти на заклание. «Всяк из вас, — обращается к воинам Яворский, — во уме своем глаголет», далее следуют строки псалма: «аз на раны готов, и болезнь моя предо мною есть выну» [Там же: 160].

Лицо же человеческое — сам человек в том виде, в каком предстал Христос перед Пилатом: «весь в ранах, весь в крови, голова в тернии, ризы кровию обагряны <…> се человек!» [Там же: 162].

Яворский резюмирует:

Все четыре лица вижду во едином лице <…>, в тривенечном монархе <…> Петре. <...> Вемы о том, яко в едином лице Христовом все четыре изобразуются херувима <...> Сообразно и лепо есть глаголати: в едином царском лице всех четырехличных вижу херувимов [Там же].

Т.е. царь Петр, как и царь Небесный, вбирает в себя все четыре качества, необходимых для существования триумфальной колесницы. Но это, конечно, не прямое и далеко не однозначное уподобление Петра Христу. Здесь значимо, что колесница Иезекииля — это снова пространство храма. Все части Иезекиилевой колесницы вместе складываются в центральный сюжет деисусного ряда главного иконостаса Успенского собора. Это — икона «Спас в силах», которая в главном кафедральном храме Москвы находится прямо над царскими вратами (т.е. слушатель видит колесницу Иезекииля прямо перед собой).

Очевидно, при взгляде на эту икону слушатель отмечал и особую последовательность, в которой Яворский раскрывал лики животных: орел, лев, телец, человек. В самом пророчестве Иезекииля, цитируемом выше, лики животных перечислены совсем в ином порядке: «лице человеческо, лице львово, лице тельчее, лице орлее». Выбранная Яворским последовательность как бы прочерчивала на иконе незримый, но при этом вполне явственный Х-образный, т.е. Андреевский крест, ставший символом и орденским знаком недавно учрежденного ордена.

Яворский использовал здесь характерный для барочной традиции прием, когда элементы текста или изображения складываются в крест, и крест имеет концептуальное значение. Самый яркий и близкий хронологически пример в этом ряду — эпиталама Кариона Истомина «Книга любви знак в честен брак...», написанная в 1689 г. по случаю брака Петра I с Евдокией Лопухиной. Уже в самом начале «Книги» появляется изображение сердца. В центре его находится надпись «желаю», а вокруг сердца несколько отдельных букв и словосочетаний. Буквы (а–в–г–д) указывают, в какой последовательности следует эти словосочетания читать. Прочтение по заданному буквами порядку складывается в стихотворение:

Сердце смиренно
В слове явленно
К Царстей державе
Российской славе [Истомин: Л. 3 об.].

Но если проследить движение нашего взгляда при чтении по буквам-номерам, то это сердце оказывается осенено крестом: сначала сверху вниз, а потом слева направо от читателя. Это невидимое присутствие креста на сердце подчеркивается и символикой восьми- и четырехугольников, в которые сердце вписано. Концепция Кариона Истомина, которую он развивает далее в «Книге», сводится к тому, что желания сердца, осененного крестом, должны розниться от желаний сердца до наложения на него креста. Вся книга посвящена воспитанию чувств молодого царя и очищающему значению брака как таинства и как института.

Вернемся к слову Яворского. Митрополит, уже посвятивший несколько проповедей апостолу Андрею Первозванному, и в этом новогоднем слове, «прочерчивая» таким образом незримый Андреевский крест, стремится подчеркнуть значение Андреевского креста и ордена для колесницы славы Российского государства.

Яворский выстраивает в проповеди пространство храма. Москва и Россия торжествующие — это тоже воплощенный храм, пространство, где есть и врата бессмертной славы, и триумфальная колесница, и победитель, восседающий на ней — «тривенечный царь» Петр. Москва как храм — земное воплощение царства и воинства небесного.

Митрополит Стефан нигде не говорит о парадизе или рае прямо. Но эта тема потенциально представлена в его проповеди. И хотя Яворский вспоминает в связи со взятием Шлиссельбурга именно ключи апостола Петра («ныне же Снейтембург нарицается Слисембург, то есть Ключ город, а кому же сей ключ достался: Петрови Христос обещал ключи дати. Зрите убо ныне, коль преславно исполняется обещание Христово» [Яворский: 170]), однако, как и образ древа, «насажденного при исходящих вод», проповедник не связывает эти ключи с географией невских берегов.

Яворский объясняет присоединение земель через переименование, и эта концепция, вне сомнения, будет важна для Петра весь последующий 1703 г., когда монарх будет давать новые названия завоеванным в Ингерманландии территориям. Позднее наречение именами Петр будет прямо связывать с темой парадиза и Адама, дающего всему имена.

В ряду церковных панегириков проповедь Яворского стала первой, где именно Шлиссельбург являлся ключом апостола Петра от райских врат. И очень скоро Петр приспособил этот ключ к своему новому «парадизу» — Санкт-Петербургу.