3.1. ВОЗВРАЩЕНИЕ «ПРАОТЕЧЕСКИХ ГОРОДОВ»: ПОБЕДЫ 1704 ГОДА В ПЕРЕПИСКЕ ПЕТРА И ДОКУМЕНТАХ 1704 ГОДА.

1704 год был ознаменован для России двумя большими победами: взятием Дерпта 13 июля и взятием Нарвы 9 августа.^[92]92. Согласно шведскому календарю, «опережавшему» русский календарь на 1 день, Дерпт был взят 14 июля, а Нарва, соответственно, 10 августа, что отражено также в документах шведской стороны, хранящихся в Эстонском историческом архиве. В нашей работе даты взятия шведских городов приводятся в соответствии с русским календарем, по документам и реляциям Петра I. Обратимся к документам Петра I и фельдмаршала Шереметева для того, чтобы более подробно рассмотреть событийный ряд, а также понять, какие идеологемы были актуальны на первом этапе репрезентации этих побед в официальной культуре.

Взятию Дерпта предшествовала «прещастливая победа» русских войск на реке Амовже (Эмайыги) 3 мая, когда под руководством генерала-майора фон Вердена были взяты 13 шведских судов – фрегаты и бригантины. Согласно петровским документам, этот «нарочитой флот» неприятель «имел на пейпском [или чухонском] озере» для того, чтобы охранять водные подступы к Дерпту. Да «и Нарве, – как отмечалось позднее в реляции, – не малая надежда во оном <флоте, – М.С.> была» (Книга Марсова 1766: 23). На зимовку, однако, флот прибывал в Дерпт и дожидался того момента, когда на Чудском озере вскроется лед. В апреле 1704 г. Петр I отдал Б.П. Шереметеву именной указ, согласно которому, вражеские корабли следовало захватить и «в устье реки Омовжи удержав, на озеро не пропустить», после чего начать осаду Дерпта, а затем и Нарвы (Журнал Шереметева 1871: 142). «На встречу» шведскому флоту по распоряжению фельдмаршала направился генерал-майор фон Верден «с частью пехоты в лотках» и, как следовало из реляции, «учинил с ними бой, на котором помощию Божиею оных неприятелей так побили, что ни единое судно не ушло, но все в руки нашим достались» (Книга Марсова 1766: 24). Царь ликовал, снова всецело «приписывал» победу Божьему Промыслу и так ответствовал Б.П. Шереметеву на извещение о победе: «письмо ваше <…> с превеликою радостию приняли и Господу Богу сердечно благодарили, ибо таковыя случаи Ему единому приписывать достоит» (ПБПВ (3): 68). И хотя у нас нет специальных сведений на этот счет, можно не сомневаться, что особое удовольствие доставили царю не только богатые трофеи, о которых отчитался генерал-фельдмаршал, но даже и «имена» взятых в бою шведских судов. Среди них были бригантины: «Шлипембах», «Нумберс» и «Шкютте» – по именам тех шведских генералов, с которыми и Петру, и Шереметеву уже довелось и еще предстояло, иметь дело в сражениях на суше и на воде (Шютте являлся на тот момент комендантом Дерпта, и сражение с ним было как раз впереди). Среди захваченных фрегатов, словно предвосхищая чаяния Петра, оказались «Дерпт» и «Нарва», напоминавшие о двух городах, к осаде которых русская армия готовилась приступить со дня на день (Книга Марсова 1766: 24).^[93]93. Распоряжение «итить и осадить конечно Дерпт <...> чтоб сего Богом данного случая не пропустить [которого после найтить будет нельзя]» Петр отдал в только что процитированном ответном письме Б.П. Шереметеву, т.е. сразу по получении известия о победе (ПБПВ (3): 68). А вот сам царь, согласно записям военно-походного журнала, уже 27 мая «изволил» лично пойти «с четырьмя с драгунскими полками за реку Нарову, под самый город Нарву». Спустя пару дней, 30 мая, «все пехотные полки <…> перешли за Нарову реку чрез учиненный мост <…> не доходя Нарвы версты за три» (Журнал 1704: 29-30). Петр, действительно, без промедления спешил использовать «сей Богом данный случай». Для капитана-Петра, всегда придававшего большое значение названиям кораблей, столь «говорящие» имена захваченных шведских судов могли служить своего рода предзнаменованием успешного окончания военной операции в Эстляндии и Лифляндии. Позднее, в 1714 г., когда Петр I одержит победу над шведским флотом у Гангута, названия захваченных кораблей будут даже остроумно обыграны в триумфальном «вшествии» победителей в Санкт-Петербург: «На великолепно-разукрашенных победных воротах, – запишет в этой связи очевидец событий Вебер, – выведены были различные замысловатые изображения. Между прочим, орел, сидящий на слоне, с надписью: «Русский орел мух не ловит». 3ахваченный Шведский Фрегат, называвшийся Элефант, объясняет сказанное изображение» (Вебер 1872: 1097).

Вернемся к событиям 1704 года. 14 мая победа на реке Амовже торжественно отмечалась царем в Санкт-Петербурге: был произведен салют «со всех болверков и с кораблей из пушек, також и полкам, стоящим при Санктптерсбурке из мелкого ружья залфами». В тот же день, в освященном недавно храме «святого апостола Петра», состоялся благодарственный молебен о победе – первый молебен, совершенный в Петро-Павловском храме (Журнал 1704: 18, 21-22; Славнитский: 189). Осада Дерпта под руководством Шереметева продвигалась не так интенсивно, как на то рассчитывал Петр I: город был «облокирован» только 9 июня (Книга Марсова 1766: 25). Дабы ускорить взятие и лично проконтролировать осадные работы, царь 2 июля прибыл к Дерпту «плавно на шкутах» и тут же распорядился изменить план осады: основные силы были перенаправлены теперь на самые слабые места городских стен (Журнал Шереметева 1871: 156).^[94]94. Осаде Дерпта русскими войсками посвящена отдельная глава в монографии М. Лайдре (Лайдре 2010: 104-157). Опираясь на документальные источники как шведской, так и русской сторон, с привлечением любопытнейших фактов, автор очень подробно и всесторонне воссоздает полную драматизма картину осады города. Через 11 дней, после сильнейшего артобстрела, Дерпт был принят «на акорт», и вместе с Б.П. Шереметевым царь лично въехал в город «инкогнито, в костюме подполковника» (Лайдре 2010: 155). Анализируя сообщения Петра о победе, М. Лайдре обращает внимание на формулировки Петра, где Дерпт назван «отечественным градом»: «и тако с Божиею помощию, сим нечаемым случаем сей славный отечественный град паки получен» (Лайдре 2010: 155; ПБПВ (3): 104, 105, 107, 108). Исследователь справедливо указывает на то, что «это были не просто красивые слова. С момента капитуляции Петр считал Тарту российским городом» (Лайдре 2010: 156). К этому следует добавить, что в своих письмах и в итоговой реляции, которая вошла затем в Книгу Марсову, царь делает особый акцент на том, что Дерпт – именно «праотечественный град», и что его взятие – это не завоевание, но «возвращение» того, что когда-то «принадлежало» российским монархам. Такая же логика, как мы помним, лежала в осмыслении и первых ингерманландских побед. Не случайно, поэтому, в своей переписке (письма, написанные сразу после победы) Петр использует именно исконно-русское, известное по летописям название города Юрьев, и это же название включает в оглавление итоговых реляций, тогда как название «Дерпт» выносит в квадратные скобки: «Белагръ [или осада] города Юрьева [или Дерпта]»; «Б Е Л А Г Р Ъ или ОСАДА ГОРОДА ЮРЬЕВА [или Дерпта], бывшая в лето от Христа 1704»^[95]95. Показательны также записи допросов шведских военных, попавших в плен 8 июня под Нарвой (то есть еще до взятия Дерпта). В протоколах допроса фигурируют преимущественно русские названия пока еще шведских городов: Юрьев, Калывань (Журнал 1704: 130). (ПБПВ (3): 165; Книга Марсова 1766: 23). Такое специфическое «преломление» исторических фактов, как и нарочитая замена Дерпта на Юрьев, было обусловлено, конечно, исключительно идеологическими задачами и в полной мере отражало официальную концепцию первых лет Северной войны. Как следует из писем Петра, на первом этапе осмысления взятия Дерпта существенная роль отводится «нечаянному случаю». На ряду «с Божиею помощию» этот «случай» обретает значение провидения, предначертанного свыше, но сокрытого от Петра до определенного момента, точнее, до самого взятия города. В итоговой реляции, текст которой будет составлен царем в октябре 1704 года, место случая займет уже «мужество войск», тогда как за «Божией помощью» исходное первостепенное значение будет сохранено: «И тако сей праотечественный город, чрез помощь Вышняго, и мужеством воиск наших возвращен сего месяца в 13 день» (ПБПВ (3): 168).

В походном журнале Петра I имеются любопытные сведения о том, как отмечалась победа русских войск в самом Дерпте: «июля в 18 день, было благодарение всемогущему Богу с молебным пением за полученную над неприятелем <…> победу, взятия города Дерпта, <здесь и далее курсив мой – М.С.> со восклицанием песни: „Тебе Бога хвалим“. И по молебном пении стреляли изо всего пушечного снаряда, також и во всех полках по линии пехота из мелкаго ружья залфом трижды. А в то время знамена Швецкия взятыя в Дерпте поставлены были при крепости в Нарве <…> для оказии неприятелем, что Дерпт взят» (Журнал 1704: 71)^[96]96. Подробности последнего события были представлены в рукописном варианте «Краткой возвестительной выписки об осаде Нарвы»: «Июля в 15 день, – сообщалось в этом документе, – Его Царское Величество с 27 неприятельскими знаменами возвратился и радостную ведомость о взятии сея крепости сам принес» (Журнал 1704: 117).. Обратим внимание на то, что в дневниковой записи, не предусмотренной для широкого оглашения, взятый город назван именно Дерптом. Т.е., название Юрьев включается, прежде всего, в те отчеты, которые рассчитаны на публичное оглашение, «массовую» репрезентацию победы, где идеологическая составляющая очень важна. Интересно и то, что празднование победы в Дерпте, которое наряду с религиозной и триумфальной составляющими, несло в себе подчеркнутую демонстрацию силы (можно только представить, какие чувства испытывали уцелевшие во время последней «осадной» бомбежки местные жители, когда даже салют по взятии города русские воины устроили «изо всего пушечного снаряда»), происходит синхронно с показательной акцией под Нарвой. «Парадом» знамен у стен осаждаемой крепости руководит сам Петр, и расчет его понятен: сломить дух противника, запугать, а, главное, – показать, на чьей стороне теперь сила, и кто, собственно, теперь в Дерпте-Юрьеве хозяин. Надо полагать, что такой же посыл заключался и в демонстративной замене знаков присутствия власти в захваченном городе: «Почти сразу после покорения Тарту русские водрузили на ее шпиль <Ратуши, - М.С.> двуглавого орла, – пишет, ссылаясь на оригинальные документы, М. Лайдре, – Теперь велено было изобразить над входом царский герб. Заодно потребовали закрасить герб шведского короля и написанный на латыни девиз» (Лайдре 2010: 170-171). Как мы сможем еще убедиться, подобные «замещения» происходили и при взятии других городов.

Царская переписка, однако, свидетельствует о том, что на одну только репрезентацию силы и власти царь все-таки не полагался. Так, 18 июля (т.е. в тот же самый день, когда в Дерпте праздновали победу), царь отдавал распоряжение находящемуся в Пскове К.А. Нарышкину: «Две тысящи человек <…> отпустить сюды <т.е. к Нарве, – М.С. >, а самому, собраф три тысячи человек, сколь скоро возможно [а запас водою на два месяца] итить для укрепления к Юрьеву. И которово дни пойдешь изо Пскова, пиши. Также возми с собою иконостас в церкофь, а которую церкофь святить, о том буду впреть писать, или сам буду» (ПБПВ (3): 102).^[97]97. М. Лайдре ошибочно указывает, что дополнительные силы русских прибыли из Пскова по распоряжению Петра I уже 18 июля (Лайдре 2010: 167). Царская переписка свидетельствует о том, что запрашиваемое Петром подкрепление прибыло в город после 20 июля (ПБПВ (3): 110). 12 августа в Дерпт прибыл «с иконостасом» и обер-комендант города Кирилл Алексеевич Нарышкин, сменивший на этом ответственном посту коменданта Балка (ПБПВ (3): 627). Как видим, Петр стремится надежно защитить только что взятый город с помощью нескольких тысяч воинов, а также, уповая на Божие покровительство этой земле. Царь велит привезти иконостас из Пскова и намеревается установить его в новоосвященной православной церкви, хотя (и факт этот не вызывает сомнения), русский гарнизон в Дерпте имел свой походный иконостас (и молебен благодарственный наверняка происходил перед ним). Таким образом, Петр желает видеть в городе православный храм, причем такой, который бы соответствовал всем основным требованиям православного богослужения (поэтому вариант установки в храме временного походного иконостаса царь даже не рассматривает). По замыслу Петра, в «праотеческом городе» новоустроенный храм должен нести свет православия, «истинную веру» и тем самым обеспечивать надежную защиту города со стороны Отца Небесного. В этой своей функции храм оказывается еще и главным «гарантом» того, что город, «с Божией помощью» останется за Россией навсегда. К сожалению, нам не удалось пока выяснить, в честь какого события или святого был в итоге освящен этот храм. Известно лишь, что устроен он был в здании Иоанновской кирхи, принадлежавшей до этого шведскому гарнизону (Историко-статистическое описание 1893, 171). Данное решение, как можно полагать, было обусловлено не только величественным видом самой этой церкви, находящейся к тому же вблизи Ратуши, но и тем обстоятельством, что до прихода русских в город, эта церковь принадлежала гарнизону противника.

Обратимся теперь к Нарвскому «взятию». Как мы помним, осадными работами Петр с самого начала руководил лично: катастрофа, которую царь потерпел у этого города в 1700 г., не давала ему покоя и, потому, не должна была повториться. Походный журнал, а также переписка царя подробно освещают каждый этап Нарвской осады и обстоятельства взятия крепости. Из целой цепочки этих событий остановимся лишь на некоторых, важных нам для интерпретации проповедей о. Стефана, а также для понимания тех идеологических процессов, которые происходили на данном этапе войны.

На основании журнальных записей с большой долей вероятности можно предположить, что взятие Нарвы Петр стремился приурочить к празднику Преображения Господня, отмечаемому 6 августа. Именно в этот день царь планировал устроить «очную ставку» дерптского коменданта Шютте с нарвским комендантом Горном, чтобы уговорить последнего сдать город без промедления. Однако «Горн с ним видетися не похотел» (Журнал 1704: 93). Несостоявшейся встрече предшествовал сильнейший артиллерийский обстрел Нарвы, он начался, по распоряжению царя, еще 31 июля, когда «изо всех сил вдруг по городу и внешним шанцом стреляти и бомбардировати почали» (Журнал 1704: 117). Во время этой атаки, продолжавшейся несколько дней, произошло событие, которое тут же было осмыслено как Божий промысел (его подробное описание было включено во все отчеты и реляции о взятии Нарвы). Процитируем записи двух журналов: 1) «когда при бастионе Виктория для учинения бреша день и ночь стреляли и при галере против бастиона Гонора прилежали тщательно трудиться, чтоб сквозь сию для подкопщиков брешь учинить, тогда Бог сей благой случай дал <здесь и далее курсив мой, – М.С.>, что августа в 6-ой день сей бастион Гонор так для причины худого основания с исходи рва розселся и <…> так обвалился, что без употребления подкопщиков тем брешь в таком добром состоянии обретался»; 2) «Августа в 6-ой день, в воскресенье, в самую Литургию, осел с основания Нарвенского бастиона каменного, именуемого Гонора, фас и с него бруствер осыпался весь в ров» (Журнал 1704: 92; 118). Составитель каждой из приведенных записей (а во втором случае соавтором текста был сам Петр),^[98]98. См. об этом подробней: Журнал 1704: 87 (примеч.) дает несколько указаний на то, что взятие крепости могло и, даже, должно было совершиться в праздник Преображения Господня. Всевышний сам предоставляет эту возможность («Бог сей благой случай дал»), когда появляется брешь «без употребления подкопщиков». Для того чтобы никто не сомневался в провиденческом характере обрушения Гонора, все происходит в момент праздничного Богослужения, – и журнал этот факт тоже фиксирует. Из дальнейших записей следует, что к нарвскому коменданту Горну в тот же самый день было направлено «письмо увещевательное о сдаче, чтоб он, видя, что брешь учинен и Бог сам бастион Гонор разрушил, сдался». Горн ответил, «что города сдать, без указу Короля своего, не может» (в другом варианте записи – Горн «приступа ожидати восхотел»), и потому обстрелы продолжились до 9 августа. Тогда, после «генерального приступа», город был, наконец, взят (Журнал 1704: 94-95; 118). В реляции сообщалось также, что Гонор был первым бастионом, на который «наши <...> взошли» (Книга Марсова 1766: 38). Согласно логике журнальных записей, Господь постоянно направляет Петра, а царь во всем следует Его указаниям. Иначе ведет себя комендант Горн, не понимающий очевидных знаков (по сути, знамений). Следствием становится наказание и коменданта, и всего его города: «и тако сей комендант Нарвенский в бедственную погибель и расхищение гварнизона и граждан ревностию своею привел; и ежели бы солдаты наши не были от кровопролития уняты, то бы мало кто остался» (Журнал 1704: 98).

Примечательно, что даже в кратком, «известительном», письме о победе Петр говорит о жестокости атакующих, вызванной упущенным временем «окорта» со стороны неприятеля: «неприятель в другую старую крепость вбежал и бил шамад, дабы окорд или хотя бы пардон получить; но салдаты наши слышать того не хотели»; «неприятелю доброй трактамент был, что и младенцев мало оставили» (ПБПВ (3): 118). Процитируем также начало этого сообщения, отправленного 14 августа широкому кругу лиц и, в частности, митрополиту Стефану: «<…> всемилостивейший Господь каковым щастием сию отаку окончати благоволи, где пред четырмя леты оскорбил, тут ныне веселыми победители учинил, ибо сию преславную крепость, чрез лесницы, шпагою, в три четверти часа получили». И заключение – «Сей штюрм зело дивно определился, и не чаю, чтоб триста человек при оном пропало наших, за что выну буди Вышнему хвала» (ПБПВ (3): 120). Черновик этого письма, свидетельствует о том, что Петр тщательно обдумывает каждую формулировку. Особенно подробно царь рефлектирует над определением того, что же произошло «пред четырмя леты» под Нарвой. Он выбирает из трех вариантов: «Господь <…> оскорбил [или] наказал [или] опечалил» (ПБПВ (3): 117). Каждый из них мог дать читателям повод задуматься о непостижимых судьбах Господних, но итоговый вариант наиболее рельефно обозначил глубину горечи и боли царя 1700 года.

Важно понимать, что глагол «оскорбил» Петр употребляет не в привычном нам современном значении. Для людей петровской эпохи и, конечно, для самого царя «скорбь» являлась, прежде всего, обозначением тяжелого физического недуга. Так, например, в 1711 Петр писал Меншикову о своей болезни, приковавшей его на несколько недель к постели: «Зело был болен скорбью такою, какой болезни отроду мне не бывало ибо две недели с жестокими палаксизмами была, ис которых один полторы сутки держал, где весьма жить отчаялся, понеже как вунзул был в диофрагме» (ПБПВ (11-1): 167). Т.е. в своем письме о победе царь говорит фактически о том, что в 1700 г. он был тяжело уязвлен, ранен.

В иных формулировках Петр сообщал о Нарвском взятии в письме А.В. Кикину. Здесь он каламбурил как бы от лица «исцелившегося» больного, но опять же – с оттенком пока еще не забытой боли: «Инова не могу писать, только что Нарву, которая четыре года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало» (ПБПВ (3): 124). Для царя Нарва – нарыв, от которого он вот только теперь смог избавиться. Сам Кикин в своем ответе не решается комментировать неоднозначный каламбур Петра (ведь остальным Петр написал о «преславной крепости») и поздравляет, поэтому, очень кратко, ссылаясь на то, что «кумплименты» царю, по-видимому, «давно скучили» (ПБПВ (3): 661).

Следует отметить, что многочисленные корреспонденты царя, пишущие ответ на извещение о победе, поздравляют именно «со взятием славного и прекрасного города Нарвы», «славного неприятельского города Нарвы»^[99]99. Как следует из текста письма, определение города как «неприятельского» здесь не имеет концептуального значения, а употреблено лишь как указание на то, что до взятия Петром Нарва была в неприятельских руках (прагматика та же, что в тексте медали на взятие Шлиссельбурга).; говорят о Нарве как о «преславной крепости», которую «Господь Бог милосердием <…> вручил» (ПБПВ (3): 660, 661, 662). Почти все пишут поздравление «с веселым сердцем с радостными слезами», благодарят Бога за то, что «Его же помощию сия победа совершися» и, наконец, желают царю, «дабы и впредь таяже всесилная десница Божия <…> над сим и над прочим неприятелями победу и благосчастливое одоление даровала» (ПБПВ (3): 661-663, 665). Т.е. подданные составляют свои поздравления в унисон с теми общими для всех формулировками Петра, которые сумели увидеть в его извещении о победе.

Как представляется, скрытые интенции царя угадывают в этот момент только два человека: Борис Голицын и Тихон Стрешнев, – его доверенные лица и давние наставники. В 1680-х гг. каждый из них побывал в роли воспитателя Петра I, а в период пребывания Петра за границей во время Великого посольства они вместе с П.Н. Прозоровским, по царскому указу, возглавляли «правительство» в Москве, т.е., по сути, были регентами всего государства.

В своих поздравлениях с нарвской победой они, во-первых, называют город старой русской формой «Ругодив», поддерживая тем самым концепцию Петра о возвращении «отеческих» и «праотеческих» городов. Во-вторых, прямо говорят о том, что крепость Петру вручил Бог. Так, в послании Б. Голицына читаем: «Письмо милости твоей о взятии города Ругодева принел с великим веселием и плачем, что нечаенное такая крепость скоро и без упадку всемогуществом Божиим тебе, государю верному, плаксивому или работному, даровал <здесь и далее курсив мой, - М.С.>» (ПБПВ (3): 663). И в письме Т. Стрешнева: «<…> получил я ведомость о преславном деле, о взятии города Ругодева. И предивное то взятие <...>! Милостивый Господь вручил тебе, государю, сей преславный град дивным таким делом и неприятелскую гордость победил» (ПБПВ (3): 664).

Такие характеристики царя как «верный, плаксивый или работный» имели концептуальное значение: раны царя и его верность Богу вели к теме многострадального Иова, с достоинством претерпевающего испытания и за то вознагражденного Богом. Слово «работный» должно было подчеркнуть неустанные труды царя для победы 1704 г., о чем свидетельствуют дальнейшие рассуждения Б. Голицына: «Или всуе Евангелие святое повествует: просите, дастся; толцыте, отвержется? Но ты, как не толчешь и не просишь, всегда ни последни салдат, которые из-за палки в неволю управляют, ты, мой государь, всегда в суете, всегда в трудах» (ПБПВ (3): 663).

Обратим внимание на возникающую здесь тему гордости шведов (в записях о взятии Нарвы она тоже есть и кроется в указании названия бастиона – «Гонор»). Попранная Господом гордость шведов станет впоследствии одним из главных концептов в официальной интерпретации войны и особенно яркое выражение найдет в церковных панегириках, посвященных Полтавской победе – Полтавской службе и проповедях о. Феофана (Прокоповича).^[100]100. Подробно эта тема была рассмотрена нами в 1 главе магистерской диссертации: «От Петра к Елизавете: библейская цитата панегирической проповеди в ее отношении к официальной идеологии эпохи» (Сморжевских-Смирнова 2003: 16-45).

Князь Б. Голицын, говоря о Нарве, вспоминает о взятии Юрьева и ставит обе победы в один ряд «чудных» дел царя. Эти победы потрясают его так же, как и дела Господни: «И что ты под Юрьевом, или Дорпатом делал, и ныне под Нарвою, чудно и страшно слышать. Но я тебе скажу, для чего так: для зависти зде царствуешь, хочешь и со Христом, Тогожде сие все поты и труды твои». То есть автор снова возвращается к мысли о том, что хоть и на «зависть» врагам, но в трудах царя заключается Божий Промысел, и дела Петра есть дела Господа. «Геркулей, – продолжает он, – кой был в народе славны своем геройством, убил седмиглавного змия; и та ему слава пописуется вечно, но от человек. Ты же, мой государь, не седмиглавного змия, но обороняешь и защищаешь святую Церковь и преодолеваешь седмиглаваго противника; которая слава не токмо в мире, но и пред ангели вечно будет» (ПБПВ (3): 663).

Как видим, в письме Голицына (т.е. в размышлении о победе частного характера), свободно циркулируют сюжеты, к которым обращался в военных проповедях о. Стефан: седмоглавный змий, седмоглавный противник, защита православной Церкви. Независимо от того, имеем ли мы здесь дело с сугубо авторской интерпретацией (т.е. личным ви´дением) события, или же эти сюжеты восходят к риторике митрополита Стефана (т.е. являются панегирической ретрансляцией), важно то, что для Бориса Голицына вся эта образность и символика совершенно естественна и понятна. Неудивительно, поэтому, что Борис Андреевич Голицын являлся устроителем одних из семи триумфальных врат, возведенных в Москве в декабре того же года, в честь летних побед. Князь в совершенстве владеет языком панегирика, дает на этом языке свою оценку победе, и в итоге в рамках эпистолярного жанра (задолго до создания масштабного панегирика в виде триумфальных врат) он, как и Андрей Виниус, создает самодостаточный панегирик.^[101]101. На князя Голицына как устроителя триумфальных врат указывает в своих записках Б.И. Куракин, к сожалению, не раскрывая каких-либо деталей оформления самих врат (Куракин 1890: 491-492). Со ссылкой на Куракина врата «у князя Голицына» упоминает Д.Д. Зелов в своем исследовании, допуская оплошность в передаче инициалов князя: «вероятно, - пишет он, - ворота были возведены на средства любимца Петра I кн. А.Б. Голицына (1651-1714)» (Зелов 2002: 128). Версию Д. Зелова приводит в своей работе и Е. Тюхменева, к сожалению, повторяя за цитируемым ею автором, досадную ошибку в имени князя Бориса Андреевича (Тюхменева 2005: 50). Заключительная часть письма еще более красноречиво свидетельствует об этом. Здесь Голицын сравнивает Петра с царем Константином, побеждающим врагов знамением креста (своего рода «общее место» в панегирической культуре конца XVII – начала XVIII в.^[102]102. См. об этом подробно: Плюханова 1995, Погосян 2001: 39; Живов 2002: 397-402, 427-428; Зитцер 2008: 94. ): «ты не с палкою, но с силою Божиею; и яко царь Константин всегда побеждал врагов своих крестом и ему глас бысть: Аще что худо тебе будет в день печали призови Мя и избавлю тя». В письме Голицына, однако, данная параллель гораздо шире традиционного панегирического контекста и должна напомнить о совершенно определенных событиях царствования Петра I. Как отмечает Э. Зитцер, «в 1696 г., когда Петр вновь собирался отбить Азов у Порты, Константинов крест украшал штандарты только что учрежденного „морского регимента“» (Зитцер 2008: 94). Голицын, идет еще дальше в своем сравнении, поясняя, что на самом-то деле Петр I превосходит Константина-царя, поскольку «он <Константин, - М.С.> погрешил за неношения пред полками святаго креста; ты же, по апостолу Павлу, – обращается Голицын к Петру, – язвы Иисуса Христа на теле своем носишь, то есть в сердце твоем всегда Бог, и с тем надеянием побеждешь и будешь побеждати» (ПБПВ (3): 664). Т.е. знамение Христа не только осеняет «полки» Петра I (как Константинов крест), но и запечатлено на теле царя и в его сердце.

Важно отметить, что тема ран царя как ран Христовых и пути царя как крестного пути Спасителя будет появляться в официальной культуре в самые переломные моменты Северной войны – и радостные, такие, как Полтавская победа, и драматичные, как, например, Прутский поход 1711 года. К теме ран царя мы вернемся позднее, а сейчас обратимся к заключительному эпизоду письма Б. Голицына: «<…> коли такою радостию порадовал Бог, не вели дать почивания воину; укрепляй все места как тебя Бог вразумит и укрепит где сыкурса» (ПБПВ (3): 664). Как видим, князь выступает здесь, прежде всего, в роли умудренного опытом учителя Петра, и пример с царем Константином оказывается «введением» к его итоговому назиданию. Голицын стремится напомнить царю, что Господь всегда вразумляет, но в исполнении Его воли нужно быть последовательным (то, с чем не справился царь Константин). И хотя Голицын, как будто, советует царю не ослаблять военную мощь (по вразумлению Божьему, «укреплять сыкурс»), в контексте предыдущих его рассуждений о победах силою Господа и святого креста становится понятно: укреплять на завоеванных землях следует и православную церковь.

Петр I, впрочем, и сам полагал так же: на следующий день после составления своего «известительного» письма, а именно 15 августа, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, в Нарве была устроена православная церковь. В походном журнале об этом событии сообщалось: «Августа в 15 день, после Литургии было благодарение Богу с молебным пением в новопосвященной в Нарве церкви» (Журнал 1704: 80–81). Составитель походного журнала ошибочно указывает, что в новоосвященной церкви «прежде всего был костел» (Журнал 1704: 80). Архитектура храма, следуя средневековым канонам, действительно, напоминала архитектуру католического костела, но храм был построен уже в шведское время, в 1641-1651 гг. и изначально являлся лютеранским.^[103]103. Об истории Домского собора и его архитектурных особенностях: Ivask, Sinjakova: 11-26. По-видимому, автор журнала полагался на то обстоятельство, что на начало XVIII в. большинство из лютеранских храмов Эстляндии и Лифляндии были построены в XIII-XVI вв. и до прихода реформации являлись костелами, которые принадлежали различным католическим орденам. Упоминаемая «новопосвященная» церковь была в прошлом шведским кафедральным Домским собором. Несмотря на то, что первое православное богослужение состоялось здесь в праздник Успения (и, конечно, было на этот день специально Петром назначено), храм освятили во имя св. Александра Невского – небесного покровителя русских царей, сражавшихся со шведами, и тезоименитого святого новопоставленного губернатора Эстляндии – Александра Даниловича Меншикова. 16 августа «здался на договор» Ивангородский комендант. Из журнальной записи следует, что гарнизон был распущен «без знамен и барабанов с ружьем» на три стороны: «по желанию их сухим путем», «морем на судах в Ревель» и в Выборг (Книга Марсова 1766: 39).

Следует упомянуть, что в праздник Успения Петр успел еще отправить грамоту Польскому королю Августу II, «замещенному» под нажимом шведов в январе 1704 г. на Станислава Лещинского (ПБПВ (3): 125-127). Царь сообщал, что готов заключить с Августом II новый союзный договор и помочь вернуть трон^[104]104. Подробно о договоре и связанных с ним событиях см.: Павленко: 179-180.. «В августе 1704 года, – отмечает Л. Хьюз, – русско-польский договор признал Августа законным Королем и пообещал ему Ливонию» (Хьюз 2008: 153). Договор был заключен с послами короля в «завоеванной крепости Нарве» 19 августа. Так был определен ход дальнейших военных действий: 25 сентября из-под Нарвы к польским границам двинулась русская конница и пехота (ПБПВ (3): 129-135; Павленко 1990: 180).

Между тем, в конце августа в Москве благодарили Бога за Нарвскую победу. Тихон Стрешнев (в уже цитированном письме царю) спешил рассказать о том, как это было: «И за сию победу на Москве молебствовали и ис пушек стреляли; народу множество было, и в церковь не вместились: столка николи не помню; а мы, раби, с тем же народом благодарили Бога и обрадовались…» (ПБПВ (3): 664).

Благодарением за победы 1704 года стало и новогоднее торжественное обращение митрополита Стефана (Яворского). Его проповедь представляла собой не только очень удачную компиляцию актуальных для Петра идеологем (уже представленных в переписке и реляциях), но и предлагала новые интерпретации к летним победам царя.

3.2. «СЕЮЩИЯ СЛЕЗАМИ РАДОСТИЮ ПОЖНУТ»: ВЗЯТИЕ ДЕРПТА И НАРВЫ В ПРОПОВЕДИ МИТРОПОЛИТА СТЕФАНА НА НОВЫЙ 1705 ГОД.

Проповедь на Новый 1705 год предлагала слушателям еще раз задуматься о колеснице Российского царства, о чем о. Стефан так рассуждал во вступлении: «Видяще в первых проповедех моих триумфальную Езекилеву колесницу, видесте четвероликия животная сию колесницу движущая, видесте и четыре колеса проповедническия художеством составлена. Ныне же о том предлежит глагол, что подобает на сию колесницу возложити» (Яворский 1702: л. 56). Название проповеди подсказывало, что возложить следует тот «урожай», который был «собран» на поле брани в прошедшем году: «Жатва торжественная мечными серпами российских победоносцев на марсовых ливонских полях в жатвенное самое время, то есть в месяце июле и августе в году 1704, егда преславнии городы Нарва и Дерпт крепкою российскаго воинства рукою пленена быша собрана и на триумфальную колесницу иезекиилева пророчества составленную возложена». Т.е. проповедь посвящалась двум главным победам военной кампании 1704 года – взятию Дерпта и Нарвы. Во введении митрополит Стефан упоминает также и «прочии грады», которые «мужи сии (т.е. его слушатели, – М.С.) пожасте» и здесь же называет еще одно важное свойство этой «всерадостной жатвы»: она – «от пота, от слез в крове возросшая». Таким образом, все победы 1704 года аллегорически уподобляются торжественной «жатве», собранной в Ливонии через труды, а указание на время побед – июль и август, удачно подчеркивает выбранную проповедником аллегорию.

Темой к проповеди является 6 стих 125 псалма: «Сеющия слезами радостию пожнут, ходящих хождаху и плакахуся, метающе семена своя, грядуще же приходят с радостию вземлюще рукояти <снопы, – М.С.> своя» (Пс. 125, 6). Тема слезного сеяния и радостной жатвы появляется, как мы понимаем, не случайно: сеяние слезами – это Нарва 1700 года, когда царь потерпел сокрушительное поражение в самом начале войны. Здесь важно, что в 1700 г. слезы царя Петра – это еще и сюжет известной медали, которую Карл XII отчеканил сразу после нарвской битвы 1700 г. и распространил при Европейских дворах (Рисунок 13, слева). На этой медали Петр I был изображен бегущим из Нарвы и утирающим слезы, что служило прозрачным намеком на «внезапное исчезновение Петра с позиций», истолкованное как трусость (Хьюз 2008: 139). Слова из Евангелия, приведенные на латыни, «комментировали» это изображение через аллюзию на предательство Христа апостолом Петром: «изшед вон, плакася горько». Данную тематику поддерживала и другая сторона медали (Рисунок 13, справа). Здесь царь Петр был представлен в шатре, как бы греющимся у огня своих пушек (из них летят бомбы на Нарву). Надпись из Евангелия поясняла: «Бе же Петр и греяся».

Линдси Хьюз, комментируя сюжеты этой медали, говорит о «кощунственных параллелях» из евангельской истории Апостола Петра (Хьюз 2008: 139). Мы не знаем, какой именно была реакция царя (конечно знавшего о существовании этой позорной медали), и насколько кощунственными в его глазах были эти сюжеты. Помня о том, что официальная культура Петровской эпохи неоднократно переносила образ Апостола Петра на царя Петра, и что сам монарх целенаправленно прибегал к данному сопоставлению в зависимости от задач идеологического строительства, можно предположить, что сюжет шведской медали все же не был воспринят царем как «кощунство», скорее, он должен был именно уязвить царя-Петра.^[105]105. Об идеологическом преломлении в Петровскую эпоху личности апостола Петра и его деяний см.: Лотман 2002: 354-359; Зитцер 2008.

Настоящая проповедь свидетельствует о том, что о. Стефан очень деликатно переводит болезненную для царя тему слез апостола Петра (судя по письмам, эта тема все четыре года терзает Петра) в совершенно противоположную, панегирическую плоскость. В продолжение всей своей проповеди, тоже на примерах библейской истории, преосвященный Стефан разъясняет Петру, что «плач радости предтеча», и что «радости незаслужит той, кто прежде неплакал» (Яворский 1702: л. 58).

Псаломская радостная жатва уподобляется Нарвской победе. И если вспомнить исходную формулировку Петра – «<…> всемилостивейший Господь каковым щастием сию отаку окончати благоволи, где пред четырмя леты оскорбил, тут ныне веселыми победители учинил», то можно предположить, что импульсом к теме проповеди становятся именно эти слова (ПБПВ (3), 120). Они позволяют проповеднику строить свое рассуждение о военной победе-жатве, о том, что ей предшествовало, и что ей последует. Отсюда, по-видимому, и неоднократное цитирование и переложение слов Петра, которые находим в проповеди: «на оной земли, иже прежде четыре лет слезами…», «прежде четвере лет 1700» и т.д.

Рассуждение митрополита Стефана четко структурировано – он делит проповедь на три части, каждая из которых имеет свое название и освещает разные стороны обозначенных проповедником тем (той темы, которая заключена в названии проповеди, и той, которую предлагает цитата псалма):

• «Первое марсово поле. Сеющия слезами радостию пожнут»;
• «Второе Марсовое поле, Жатва без смерти никогда же бывает»;
• «Третие марсовое поле. Зрим какова жатва, каков жателе <курсив наш, – М.С.>».

Уже во вступлении преосвященный Стефан сосредотачивает внимание слушателей на каждой из этих тем, призывая вместе с ним «увидеть» и «явить» «торжественную российских победоносцев жатву».^[106]106. «На первом убо марсовом поле сия моих проповедей соберу класы, егда явлю слышателем яко жатву радостную всегда многопечальное и много слезное сеяние предваряет. На втором марсовом поле сия соберу класы егда реку яко жатва без смерти не бывает. На третием марсовом поле хощу видети и явити торжественную российскую победодавцев жатву, житницы безсмертныя славы достойную сеятелю и жателю спасения нашего Христа Спасителя нашево» Отметим, что в этой, как и в других своих проповедях, он неоднократно обращается к слушателям с призывом: «воззрите!» «воззрим же» «воззрим и увидим!». Думается, что для Яворского-автора это не просто риторическая формула, но принципиальная установка, а для нас ключ к пониманию его текста: проповедник требует от своих слушателей не только видения «умными очами» (такая формулировка тоже встречается), но и «видения» в буквальном, физическом смысле. И если следовать этому руководству, то уже на этапе знакомства с темой обнаруживается прямая связь проповеди с одним из центральных сюжетов новогоднего фейерверка, изображавшего поле спелой пшеницы и серп (Рисунок 14).^[107]107. Поскольку щиты фейерверка устанавливались заранее, и оставались на месте по завершении празднества, у каждого из слушателей была возможность сопоставить увиденное с услышанным и осмыслить эти сюжеты.

Надпись, размещенная над изображением, повторяла темы царской переписки и реляций: «Боже, како благослови возвращение, тако соверши пожатие». Под возвращением подразумевалось взятие «дедичных городов» – Нарвы и Дерпта, а под жатвой – та польза, которую России принесут эти победы. Проповедь митрополита Стефана не просто следовала сюжету царского фейерверка, но детально развивала его в трех тематических направлениях, упомянутых выше. Однако, если в фейерверке жатва – это еще не до конца совершившееся событие, царь еще только возносит моление перед ее началом (изображение эту незавершенность очень предметно передает: мы видим не полностью скошенное поле), то о. Стефан встает на позицию пророка, которого он цитирует. Он показывает Петру, что благословенная жатва уже состоялась, так как она освящена великой жертвой – слезами, кровью, потом, и, наконец, смертью самих «семян» (погибших солдат), которые умирают в земле, чтобы прорастить из себя всходы. Колосья уже проросли, созрели и связаны в снопы, чтобы быть возложенными на триумфальную колесницу Российского царства: «Сию убо жатву, сия торжественныя снопы слагайте на триумфальную колесницу Езекилеву, вам прерадостное вшествие уготованну» (Яворский 1702: л. 68).

Попутно заметим, что сноп, обозначающий радостную жатву, собранную, в том числе, и на Ливонских «марсовых полях», будет позднее изображен на одном из плафонов петровского дворца в Ревеле (Рисунок 15), и девизом эмблемы будут слова „VITAE MELIORUS USUM“, т.е. «к лучшей жизни», как нельзя более тонко передающие идеологические установки царя. Весьма показательно, что эта эмблема помещена в Парадном зале дворца прямо над монограммой Петра I, в окружении двух больших имперских орлов, и в буквальном смысле «в крове» их «крыл» (Рисунок 16).

Документально подтверждено, что в 1718 г. Петр I лично выбирал сюжеты плафонных росписей (РГАДА: л. 1355). В статусе резиденции российских монархов дворец должен был нести представительскую функцию, и оформление интерьера имело для царя особенное значение. По своей сути это была такая же демонстрация и репрезентация власти, какая осуществлялась и во время первых побед в Эстляндии и Лифляндии, – вспомним установку гербового орла на шпиле Ратуши в Дерпте. Во дворце плафон со снопом колосьев являлся уже символом новой империи, которой Россия готовилась стать в самом ближайшем времени.^[108]108. В мае 1718 г. на Аландских островах начинаются переговоры о мире России со Швецией. Вопреки ожиданиям царя они растянутся вплоть до 1721 года, и только тогда Петр получит титул Императора, Великого и Отца Отечествия (Погосян 2001: 220-229). На закладной доске, где записана дата основания Кадриоргского дворца (этот каменный документ встречает сегодня посетителей музея в вестибюле), Петр, опережая события, уже назван Императором Российским. Таким образом себя именовать царь начал с момента своих первых крупных побед над шведскими городами (так, в первом издании «Символы и эмблемат» 1705 г., царь назван уже императором. И это, конечно, далеко не единственный пример.) Вместе с тем, эмблема должна была «прочитываться» и в контексте тех идей, что повторялись многократно в «военных» проповедях и фейерверках: Петр I «собирает» то, что было «посеяно» его предками («возвращает» «праотеческие города») и объединяет «расточенное» – «вяжет в снопы» то, что его «праотцы» не смогли собрать воедино.

Вспомним в этой связи один из сюжетов новогоднего фейерверка 1704 г. с изображением собирающих колосья граблей и пояснительной надписью: «Расточенная собирает». Смысл этого изображения сводился к тому, что «Россия получает принадлежащее ей по праву», т.е. те ингерманландские земли, которые оставались за Швецией после Смутного времени (Зелов 2002: 104)

Вернемся к проповеди. Уже в самом начале митрополит Стефан обращается к теме неизбежной жертвы, он говорит о том, что радостную жатву собрать может лишь тот, кто ее сеял, кому пришлось «работати, орати (пахать), лице и землю множицею потом, множицею слезами окропити» (Яворский 1702: л. 57). Те же, кто не сеял, но собрал, есть «хищники и разбойники», и это – «супостаты» России шведы. Здесь же рассказывается о деяниях шведов и о возмездии, которое они получили: «владели неправедно Ижерскую землею, ливонской провинциею российским монархом от древних времен подлежащею. Тамо пожинали идеже не сеяли, и тамо собирали, удуже не расточали. Запустили серп в чужую жатву, и что пожали, пожали бесчестие и неславу. Пожали смутошь и погибель. Пожали студ и срамоту вечную».

В этом пассаже, с одной стороны, точно переданы нюансы официальной концепции войны: «шведы владели землею неправедно»; Ижорская земля – с давних времен принадлежала России; шведы наказаны гибелью и бесчестием. С другой стороны, на уровне метафор, подобранных для описания шведов («хищники», «пожали погибель»), эпизод в целом мог напоминать слушателям одну из живописных композиций триумфальных врат Славяно-греко-латинской академии. Композиция, размещенная на внешней стороне врат (т.е. она хорошо была видна всем участникам триумфа), раскрывала аналогичную тему – хищение шведами Ливонской и Ижорской земель, обратившееся для шведов погибелью: «Хищение во образе злообразныя птицы <…> следует Нарву и Неву во образе дев <...> знамение пленения Ижерския земли. <...> В крузе над персоною симбол, написана бомба, порох в себе приемлющая, с надписанием: «Приемлет себе в погибель». На гземсе надписано: «Похищенная неполезна» (Панегирическая литература 1979: 158-159).

Триумфальное вшествие, как мы помним, состоялось 19 декабря, т.е. менее чем за две недели до произнесения этой проповеди. В день празднования Нового года врата (всего их было 7) еще продолжали стоять, и их убранство, включающее скульптуры, картины и надписи, было не только в памяти слушателей, но и перед глазами.^[109]109. Д.Д. Зелов на материале нескольких источников определяет местоположение всех семи врат: «1. У Казанского собора (на средства государства). 2. Напротив славяно-греко-латинской академии (на те же средства). 3. У Ильинских ворот Китай-города напротив аптеки иноземца Данилы Гурчина. 4. Напротив подворья митрополита Рязанского и Муромского Стефана (на его средства). 5. Напротив усадьбы А.Д.Меншикова на Мясницкой улице (на его средства). 6. Напротив двора стольника Алексея Алексеевича Головина. 7. У Мясницких ворот земляного города (Зелов 2002: 127-128). К сожалению, на сегодняшний день известны только два описания триумфальных врат – Меншиковских и от Славяно-греко-латинской академии. Не вызывает сомнения, что описание врат, построенных от лица о. Стефана (Яворского), дало бы обширный материал и для анализа его проповедей. На обратной стороне тех же врат размещалось изображение Золотого века «в образе девы в прекрасней одежде» и изображение Ганимедеса «с чашею исполненою пития небеснаго» для царя-победителя. Золотой век и чаша символизировали блага, которых достоин царь Петр «и все его православное воинство». Композиция сопровождалась ссылкой на слова Овидия: «земля, плоды своя неораная без всяких трудов человеческих даяше, вино и млеко реками течаху, лесы от древес меды источаху» (Панегирическая литература 1979: 179).

Тема Золотого века, наступающего после испытаний войны, находила продолжение и в проповеди преосвященного Стефана, но уже в библейском преломлении – как образ земли Обетованной, кипящей медом и молоком: «Прежде неже люд Израильский получил землю обетованную, землю млеком и медом кипящую, о коликия претерпел вработе египетской горести…». Это было, конечно, не простое сопоставление. Ключ к его пониманию, как представляется, дает программа пьесы Славяно-латинской академии, поставленной в столице уже в следующем после произнесения проповеди месяце, в феврале 1705 г.

За основу пьесы взяты несколько глав Исхода, о чем читателю/зрителю сразу же сообщается в «Синопсисе действия» – своеобразном введении в пьесу: «Начало и основание действия сего от писания Божественнаго, идеже непобедимый вождь исраильский Моисей обретается, иже силою Вышняго от фараона люд исраильский свободи <…> «о чесом чтем в книгах Моисеовых в главах 13, 14, 15, вкратце своими явлениями на три части разположено» (Пьесы: 216). Вся пьеса строится вокруг темы освобождения Израиля из египетского плена, и в качестве освобожденных предстают Ингерманландия и Лифляндия, давно ожидающие своего «исхода». Моисей в пьесе представляет «Ревность Российскую» и одновременно Петра I, который «приходит» к Ингерманландии и Лифляндии, «всех освобождает и, свободив, с собою чрез море ведет в землю обетованную» (Пьесы: 217). Фараон, он же Хищение, представляет короля Карла XII, а Амалик, сражению с которым посвящено отдельное явление пьесы, «символически изобразует» и Карла, и все его воинство. В пьесе отдельно подчеркивается момент призвания Петра-Моисея Богом: «и се глас из купины горящия: «Моисее, Моисее <…> иди <…> сице свободиши отечество росско от Хищения неправедна. Аз буду и ныне такожде, якоже бех и прежде с тобою» (Пьесы: 225). И хотя Фараон-Карл XII постоянно мешает исходу в Землю Обетованную, его, как и в библейском первоисточнике, ожидает погибель. Момент погибели соотнесен авторами пьесы со взятием Нарвы. Чрезвычайно интересно, что Хищение пытается скрыться во «граде крепком» (вспомним формулировку Петра: «Сей славный и крепкий град»), но увидев русских воинов, начинает «из града утекати». Бегство пресекает Ангел Господень, который «избивает всех, яко иногда воев ассирийских» (Пьесы: 226-227).

Несмотря на то, что образ Обетованной Земли в этой пьесе еще не разрабатывается подробно, четкое указание на то, что земля эта находится «за морем», позволяло зрителям (читателям) соотносить эту землю с той территорией Прибалтики, которая простирается далеко за пределы уже завоеванных территорий. Четко заданные авторами пьесы «координаты» Обетованной земли формировали представление о необходимости дальнейшего пути по балтийским землям. Граница обетованной земли (Иордан) будет для Петра постоянно отодвигаться, и в 1714 году самой дальней точкой этого «обетованного» пространства окажется мыс Гангут.^[110]110. К этой теме мы обращались в уже упомянутом нами совместном с Е.А. Погосян докладе “Fencing off the Orthodox Space in a Protestant City: Revel in 1710-1725”.

И хотя вопрос о конкретном авторстве пьесы остается открытым, не вызывает сомнений, что если о. Стефан и не был в числе авторов этой пьесы, то, по крайней мере, просматривал текст, а, возможно, и подсказал тему «исхода», к которой, как мы помним, он обращался и раньше.

По сравнению с пьесой, в новогодней проповеди о. Стефана основные акценты сделаны на том, что война есть исход и пустыня, которую надо преодолеть, чтобы обрести Обетованную Землю (т.е., как и в «Колеснице четырехколесной», мы снова наблюдаем сдвиг в дидактическую плоскость).

В начале 1711 г. образ Петра-Моисея, освобождающего уже балканские народы из турецкого рабства, вдохновит о. Стефана на составление новой проповеди, которая будет произнесена в Успенском соборе Кремля в день отправления русского войска в Прутский поход. Однако апогеем развития темы Исхода в ее идеологическом преломлении станет цитатный коллаж иконостаса, специально созданного для Преображенской церкви в Ревеле. Этот памятник будет являться предметом отдельного рассмотрения в нашей работе, а сейчас вернемся к тексту проповеди о. Стефана.

Еще одним актуальным образом, в связи с темой слезного нарвского сеяния и радостной жатвы, для о. Стефана является образ гефсиманской и евхаристической чаш, а также тематика горького и сладкого пития, которым Господь «избранных своих напояет». Так, проповедник обращается к слушателям-участникам первой нарвской битвы: «Свидетельствуйте истинне слушателие о коле горкую чашу испихом прежде четвере лет 1700, но горесть оная ныне нам обратися в сладость, а весте ли от кого бысть оная прегоркая чаша: от Бога <…> Чаша вруце Господни вина нерастворена, чаша пития жестока <...>. Такою чашою предвечный Отец напояше Единароднаго Сына своего в вертограде Гефсиманском <....> исперва бысть прегорка, потом же о в коликую Христови и нам Его служителем обратися сладость, при страдании чаша точию бысть горести, а при воскресении реки неизчерпаемыя радости». И здесь же: «Горкую прежде от руки Господней испихом чашу, и ныне о коликою напаяемся сладостию» (Яворский 1702: л. 58 (об.)) Т.е. трагедия 1700 г. прямо соположена здесь страстям Христовым, ведущим к воскресению.

Тема царского пути как Страстного пути станет впоследствии сюжетом отдельного панегирического посвящения Петру, написанного Черниговским архиепископом Иоанном (Максимовичем) в честь Полтавской победы. Поскольку панегирик будет поднесен накануне Прутской трагедии, его тематика обретет в официальной культуре особую актуальность. Тогда же, в связи с Прутским походом, но уже в другом посвящении Петру появится и образ чаши (причем в том же контексте и в той же трактовке, как у о. Стефана); этот образ станет центральным в иконе, заказанной для царя А.Д. Меншиковым в 1711 г. (Рисунок 17).

Сюжет иконы – сложная барочная рефлексия на тему Прутского похода, сопоставимого с Нарвой 1700 года. В контексте новой военной неудачи именно образ чаши, впервые предложенный преосвященным Стефаном, мог наиболее полноценно выразить тему страданий и исцеления через причастие.^[111]111. Икона, условно названная реставраторами – Николаем и Орестом Кормашовыми – «Литургия Господня», хранится сегодня в северном приделе Никольской церкви (церковь Святого Николая чудотворца Мирликийского), что находится в Таллинне на улице Вене. Исторический контекст иконы и ее панегирическая топика были рассмотрены нами в нескольких совместных с проф. Е.А. Погосян статьях: Погосян, Сморжевских-Смирнова 2009; Погосян, Сморжевских-Смирнова 2010; Pogosjan, Smorzhevskihh-Smirnova 2011; Погосян, Сморжевских-Смирнова 2011. И если вспомнить письмо Петру I, написанное Б. Голицыным, становится понятно, что тематика Страстей, ран Христовых и Причастия представляет тот круг образов и сюжетов, которые дублируются разными жанрами панегирической культуры, доступны пониманию подданных и актуальны на протяжении всей Северной войны.

Отметим, что впервые именно у преосвященного Стефана в этой проповеди появляется и широко известный панегирический сюжет: «Самсон, побеждающий льва». Сюжет этот продолжает в проповеди тему сладкого пития и приводится как еще один пример вознаграждения за тяжкое испытание: «от ядущего изыди ядомое и от крепкаго изыде сладость» (Яворский 1702: л. 67). Позднее, в связи с Полтавской победой, этот сюжет будет дублироваться самыми разными жанрами и в конечном итоге «панегирическое авторство» сюжета будет приписано Феофану Прокоповичу в связи с его словом 1709 г. на Полтавскую победу.

Один из главных выводов, к которому приводит своих слушателей преосвященный Стефан, заключается в том, что истинная радость победы может быть познана только в сравнении, и для этого Нарва 1700 года была всей России необходима: «нужда бытии и соблазнам, нужда бытии и противностям. Яко от тех бывает оценение вещей», – говорит он. Здесь же звучит еще один важный вывод, созвучный идеям Петра, что Нарва 1700 года позволила увидеть истинное положение вещей, о котором Петр, окрыленный Азовской победой, в тот момент не догадывался: «Врага хитрость и искуство иначе не бывает оценяемо точию от скорбей, от болезней, от ран неисцельных» (Яворский 1702: л. 64 (об.)). «Раны неисцельные» – это та самая Нарва, о которой как о нарыве Петр пишет Кикину. Эти раны «нарывают» четыре года, не заживая, и только так приводят Петра к прорыву – к победе 1704 г.

Путь Петра от 1700 года к триумфу 1704-го митрополит Стефан уподобляет морской буре: «Воина в брани, кормчего в треволнении познати мощно»; «буря и треволнение кровми волнующееся, яве показа миру каков есть корабль российскаго государства, и каков сего корабля управитель, огнь громов в брани гремящих явственно сотвори всей подсолнечной, яко здание промыслов» (Яворский 1702: л. 64 (об.), л. 65). Т.е., через бурю войны Петр надежно ведет свой корабль (Россию) к победам. В этом заключен высший промысел, который теперь виден и «всей подсолнечной». Каждая из этих тем будет востребована панегирической культурой на протяжение всей Северной войны и повторится еще не однажды в проповедях второй половины 1710-х гг.

Официальная идеология балтийских завоеваний формировалась параллельно взятию шведских городов, фактически синхронно с победами Петра. Мы смогли убедиться, что проповеди о. Стефана самым непосредственным образом участвовали в этом процессе. Будучи произнесенными в день Нового года его торжественные слова подводили итоги очередного этапа идеологического строительства.

С момента первого «комментария» к победе у Эрестфере, когда митрополит Стефан предложил увидеть «знамение во благо» и последовать ему, события войны развивались именно так, как он «предрекал» Петру. Смыслы, которые открывал проповедник и темы, к которым он обращался, с каждым новым его текстом обретали статус пророчества. Царь, несомненно, видел это, и готов был следовать за идеологом-Стефаном вплоть до начала 1710-х гг.

Усилиями преосвященного Стефана в период 1701-1705 гг. в официальной культуре Петровской эпохи складывается церковный панегирический язык репрезентации Северной войны. Благодаря яркому таланту митрополита Стефана условные рамки этого языка оказываются гораздо шире торжественного красноречия. Все последующие проповедники Петровской эпохи, из которых самыми близкими к царю станут о. Феофан (Прокопович) и о. Гавриил (Бужинский), даже несмотря на явные расхождения с о. Стефаном во взглядах, так или иначе будут повторять сюжеты, концепты, темы, впервые предложенные именно им. Непревзойденным, как кажется, останется только метод о. Стефана, превращающий проповедь в само пространство храма и Небесной Скинии, а Россию – в зримое и торжественное пророчество Иезекииля.

<< Содержание      Глава 4 >>